«Сейчас вы увидите настоящую самодеятельность», — объявил Гришковец, поднявшись на сцену в мятых белых брючках и золотой, как подложка конфетного фантика, жилетке. Все посмотрели на сцену: там, кроме Гришковца, стояли рояль, барабан и стул. В зале было так тихо, что Гришковец, испуганно оглядев аудиторию, спросил: «А че за тишина такая?» Все рассмеялись, расслабились, а потом снова напряглись. Потому что Евгений Гришковец объявил, что сейчас он уйдет, а на сцену выйдет человек, с которым он сделал этот спектакль в 1992 году, когда и мобильных телефонов не было, и долларов, поэтому никому в голову не приходило играть «Титаник» за деньги. И вообще, «Титаник» — это не про корабль. В 92-м они с Пашей Колесниковым думали, что титаник — это маленький титан. Паша тогда тоже был никто, еще не менеджер сети магазинов в Волгограде. Тут Гришковец снова рассмеялся сам себе и трогательно заверил аудиторию: «Ну вы увидите, он славный, Пашка, он очень славный».

Вступление было столь совершенно — в духе Гришковца, — что все решили, что их накалывают. Ну ладно, Паша какой-то. Сам сыграет. А про девяносто второй год — так это точно мистификация. Оказалось нет. Человек Паша, соавтор и коллега Гришковца, вышел на сцену. Крупный человек, сразу видно — менеджер. Лицо Паши было человеческим, то есть с большими, готовыми к слезам и гипнозу глазами, немножко обиженное, но решительное: выражающее полную боевую готовность постоять за себя и за весь мир. Даже если будут бить. Как стало понятно дальше, Пашино лицо — это лицо маленького человека. За такого и Чаплин заступался. Но сегодня уже некому. Поэтому он вышел сам. «Мир гибнет», — обратился Паша к публике, и лицо его выражало непреклонную решимость этот самый мир спасти. Что началось дальше — словами не расскажешь, потому что тогда пришлось бы пересказать весь спектакль. Всю Пашину занимательную лекцию о том, как человечество истребляло самое себя: и про монголо-татар ('у них же преимущество — они тебе и монголы, они тебе и татары, то есть их же в два раза больше'), триста лет глумившихся над великим русским народом («народ был красивый: все стройные, светловолосые, голубоглазые»); и про инков с ацтеками, вымерших по той причине, что не ввели дензнаки, а золото пялили даже на пальцы ног; и про индейцев, отравленных огненной водой.

Ничего наивнее и смешнее я лично в жизни не слышала. В том числе и от самого Гришковца, который на сей раз, уступив другу поле боя за человеческие сердца, выходил на сцену только в пластических интермедиях: изобразить истребленного в процессе эволюции индейца (пантомима с копьем иллюстрировала, как был свободен индеец, бегая за ланью и уступая дорогу бизонам) или циркового мальчика Жюля — в качестве последнего Гришковец делал пасы руками, укрепляя невидимые глазу энергетические столбы во вселенной. Что текст был написан в 1992 году и с Пашей наперегонки — чувствуется. Жалко только, что его не показали широкой публике еще до того, как Гришковца нарекли новым сентименталистом и навесили на него ответственность за весь гибнущий современный театр.

Придуманный еще до 'Собаки' и 'Одновременно' персонаж — лицедей и человек из толпы, мессия и клоун — генетически тяготеет к чаплинской маске. Неслучайно Паша-заступник, Паша — деревенский лектор к концу спектакля так раздувается от мании величия, что начинает показывать публике цирковые фокусы, как великий иллюзионист, а держится при этом, как великий диктатор. Строго глядя на загибающихся от резей в животе хохочущих зрителей, Паша произносит: «Я что тут три часа перед вами распинался, чтобы вы похихикали? Мир пора спасать. Некому больше. Вы, я, да Жюль с Антуаном. Теперь нас трое».

Вообще-то, честь и слава Гришковцу — укротителю титанов. После череды спектаклей, его прославивших, в люди его выведших, славу ему составивших, взять и отметить десятилетний юбилей гибели титаника — ход красивый и нетривиальный. Может, хотел напомнить самому себе, что он 'титаник, а не титан'. Может, хотел показать, что Гришковцом может стать каждый: раньше Паша, завтра — кто-то другой. Что Гришковец — это не человек, а маска, посредничающая между автором и публикой. Акын, певец, сказитель (Паша поет под рояль романсы на немецком и перебирает гитарные струны, как Баян), в наивных историях описывающий сложный, не поддающийся пониманию мир. 

Не так уж важно, что двигало Гришковцом, решившим реанимировать свою с Пашей веселую молодость. Важно, что было это смешно до колик, до «описаться можно», как в детстве. В девяносто втором, до мобильных телефонов и разросшегося до титанических размеров мифа самого Гришковца, мы бы так не смеялись. Ни над ним, ни над собой.

Ольга Гердт