Не стану лукавить. Благодаря давнему (жутко подумать — уже больше чем четвертьвековому) знакомству с Леонидом Генриховичем я знал, что он не сошел с проклятой и счастливой — раз и навсегда ему предначертанной — театральной стези. Что-то читал. Видел «Союз одиноких сердец», «Пропавший сюжет» и «Перекресток» («Варшавская мелодия — 97») в Театре Ермоловой, «Московское гнездо» в Театре Моссовета. Но все же новая книга вызвала легкую оторопь: одно дело теоретически знать, что литератор, дескать, «много работает», другое — увидеть «корпус текстов» наяву. Потом стало стыдно. Мы так привыкли к «литературному барству» (и/или «рантьерству»), что дивимся норме. Меж тем драматург просто обязан писать много. И о разном. Ибо театр — искусство, категорически требующее новизны и «пестроты». Истинный драматург всегда стремится — сознательно или бессознательно — к возведению «своего театра», то есть созданию такой системы опусов, что в идеале могла бы стать «необходимым и достаточным» репертуаром некой — тоже, конечно, идеальной — труппы.

Получается редко. Но говоря об авторе «Театральной фантазии» (давняя трагикомедия Зорина") и «Графа Алексея Константиновича» (пьеса новая, заглавный герой которой дебютировал на сцене как соавтор гениально-скандальной «Фантазии», позднее «подаренной» Козьме Пруткову), фантазировать не только позволительно, но и необходимо.

Итак, театр. Где играют головокружительные (и щемящие) комедии. Не только в прозе, но и - слушайте! слушайте! — в стихах. На самом что ни на есть «газетном» материале: феминизм и выборы в уездном городишке («Союз одиноких сердец»), интеллигентские комплексы и хитромудрости социологии («Маньяк»), «властитель дум» в эпоху «фондов» и пиара («Лузган»). Или о том прошлом, что умерло, но - согласно взрывоопасной «цитате» из одноименной пьесы — бульдожьей хваткой держит «новое», которому не хватает сил быть действительно живым. Театр, где скукоживается «Московское гнездо» (старинный дворянско-профессорский дом), но сострадание к его растворяющимся в «новом мире» обитателям не мешает смеяться и не отнимает надежды. Театр «пропавших» и вдруг обретенных «сюжетов», что получают внешне неожиданную, по сути — предсказуемую, но от того не менее злосчастную «развязку».

«Развязка» — недавно написанный эпилог «Пропавшего сюжета», что был сочинен в самом начале «эры перемен». Тогда (в 1906 году «по сцене», 1985-м — «по реальности») чувство, вдруг связавшее добродушного «приземленного» беллетриста и «пламенную революционерку», не уберегло героиню от покушения на «душителя свобод» и каторги, а героя — от сознания вины и беды. Теперь — в 1918 году «по сцене» — новая встреча Надежды, прежде именовавшей себя Верой, и Дорогина заканчивается еще страшнее. Если «вера» (в светлые идеалы) и «надежда» (на справедливость) упраздняют любовь (а такова развязка), то нет ни веры, ни надежды. В «Пропавшем сюжете» героиня заходилась восторгами от народа и будущего, а стареющий юморист был уютно скептичен. В «Развязке» террористка-эсерка мечтает навсегда расквитаться со свинской Россией, свалившейся под насильников-большевиков, а совсем старый, все понимающий Дорогин говорит о непредсказуемой, страшной, но своей стране: «Должно же когда-нибудь, раз в тысячу лет, у нас получиться?» Неужели Зорин не знает, что из большевистской затеи получилось? Еще как знает. А великую правоту «ошибочной» реплики Дорогина слышит. И нас заставляет услышать. Потому что надежда и вера потрепанного (и обреченного скорому небытию) сочинителя неотделимы от любви. Любви, на которой держится театр Зорина.

Читая (то есть воспринимая независимо от качества постановки и актерских работ) всякую зоринскую пьесу, проходишь три стадии. Сперва — блеск, изящество, отточенность реприз и афористичных реплик. (Зоринские дураки и мерзавцы говорят красиво. Как в «Горе от ума», где Фамусов, Скалозуб и даже Молчалин витийствуют не хуже Чацкого.) Затем — грусть. В самых смешных, нелепых, отпетых и опасных персонажах мерцает какой-то свет (и откуда берется?), а потому их жалко. Всех. Карьеристов, жуликов, нуворишей, узколобых трудяг, фанатиков. (Не говоря уж о светлых героях. Порой счастливых, но отнюдь не удачливых.) А дальше… Последние слова зоринского (и не только зоринского!) Пушкина («Медная бабушка»): «Жизнь грустна, да жить хорошо. Смешно, а так <...> Будем веселы. Простим судьбе и дурное и злое. Благословим за все доброе». Это и есть любовь. Неотделимая от фантазии. От поэзии. 

Об этом шепчет зоринский (и опять не только зоринский!) граф Алексей Константинович Толстой, припоминая свои волшебные стихи и тем одолевая смертельный недуг: «Одна строка без другой не живет. „И ничего в природе нет“ — смерть, безнадежность — но слушай дальше! — „Что бы любовью не дышало“… И все уже преобразилось — жизнь!»

Поэтичная и мудрая пьеса о Толстом, неузнанном гении и счастливом несчастливце, — одна из вершин Зорина. И как же хочется, чтобы этот гимн благородству, артистизму, мужеству и свободе обрел сценическое воплощение. В реальном, а не измысленном мною театре. Красочный будет спектакль, полный музыки, трагический. Безбрежно свободный. Как море. Или поэзия и любовь Толстого. Наверно, это фантазия. (Постановщику «Графа Алексея Константиновича» будет трудно.) Но сопряженные с Зориным фантазии умеют (и должны) сбываться.

Андрей Немзер