…Сижу на скамеечке рядом с женщиной в клетчатой рубашке и темных брюках, ее диковинно выкрашенные красно-рыжие волосы упрятаны под пеструю косынку-бандану. Под суетливый птичий грай идет на теплом ветерке разговор о ее пьесе «Мой голубой друг» — первой в жизни, написанной не «в стол», а показанной на сцене МХАТ имени Чехова.

Факт, согласитесь, любопытный, но вслед за ним выдам еще более занятный: по теперешней своей должности она слесарь-сантехник. Воспитывалась в детском доме, образование —10 классов. Родом из деревенской глухомани, трудовая книжка пропахла молоком и клевером: ставили ее в колхозе то конюхом, то на ремонт доилок, случалось и трактор «погонять». Верно, поэтому невысокая Екатерина Ковалева крепко сбита, широка в плечах.

Слушал и глядел на нее с удивлением: таких литераторов видеть мне еще не приходилось. Теперь настал черед читателей и вовсе огорошить: пьесу она написала в женской колонии строгого режима, или в «учреждении ЯИ-22/6», что в Орловской области, где она «тянет» срок. Тут мы и беседуем.

 — Вы меня извините, Катя… За что срок?

 — За попытку убийства бывшего мужа.

 — Вы его… случайно?

 — Почему же, целый день думала, прежде чем приговор вынести, — ее глаза странно сверкают за тонкими стеклами очков. — А вечером — ножиком...

 — Он теперь инвалид?

 — Не знаю, не интересовалась.

 — Если бы ситуация повторилась, как бы вы поступили? Снова ножиком?

 — Однозначно.

Какой же поступок бывшего супруга сумел поджечь гнев, который, как вулкан, бушует в ее сердце?

 — Я и первый срок отсидела из-за него… Он сына с собой взял, когда склад грабил. Я на следствии следователя-девчонку — это ее первое дело было — обманула. Она, дурочка, поверила, что это я «на деле» была…

И буднично поясняет:

 — Если бы я «бывшего» не резанула, он на сына точно бы какой-нибудь криминал навесил. ..

Ей самой суд дал вдвое меньше, к тому же условно — благо отыскались в деле смягчающие обстоятельства. Вроде дали одуматься, осмотреться. Так нет же, непременно надо было опять на рожон лезть — вывеску со здания суда снять и расколотить! Завели на гражданку Ковалеву новое дело и вскоре перевели на казенные харчи. Условный срок превратился в реальный… Шуршу сигаретной пачкой, приглашаю подымить и ее, но слышу отказ. Привычно удивляюсь, поскольку некурящих женщин в колонии раз-два — и обчелся. Между прочим, и не чифирит она, разве что по случаю, за компанию. 

Весело морщится:

 — Хватит с меня дури всякой…

«И СРОК СЧИТАЯ СКОРО, ПО ЧАСАМ. ..»

«Колониальный» пейзаж в Шахове вовсе не режет глаз: аккуратные домики с палисадниками, утопающими в зелени, по чистеньким дорожкам расхаживают разноликие и разновозрастные обитательницы «учреждения ЯИ-22/6». На начальника колонии Афанасьева осужденные глядят без боязни, самые бойкие не упустят случая перекинуться с добрейшим Юрием Яковлевичем парой шутливых фраз. Как жаль, что этот человек, четверть века состоящий при казенной должности, в моем повествовании персонаж второстепенный! Меньше всего полковник напоминает цербера, куда больше похож на колоритного героя повести или романа позапрошлого века: полное лицо излучает улыбку, глаза хитро щурятся. Он то и дело снимает фуражку, приглаживая то ли припотевшие вихры, то ли растрепавшиеся мысли. Дел-то множество — колония, по сути дела, целая фабрика со штатом почти в полторы тысячи человек. В «городе женщин» шьют, рукодельничают, выращивают кроликов, занимаются уборкой и благоустройством немалой по размерам территории. 

Облаченная в Катину рифму, здешняя жизнь выглядит так:

И срок считая скоро, по часам, Ты будешь ждать свободы, как отбоя, Чтоб, выйдя, натворить беды

И возвратиться снова, распевая

О кутежах, вояжах, о ментах, А впрочем, что судить, судьба твоя такая!

 — Как я тут живу? — переспрашивает Катя и пожимает плечами. Похоже, этот вопрос она много раз задавала сама себе. — Нормально… Что толку ныть, все равно никто не пожалеет —женщины ведь кругом. Им самим несладко. Есть тут такие, что лет по тридцать сидят. С перерывами, конечно… А мне не сочувствуйте, не надо — давно уж привыкла, ведь у меня никогда не было рядом крепкого плеча…

 — Дети к вам приезжают?

 — Зачем? — она искренне удивляется. — Я несентиментальная… Нет уж, свою судьбу в заплатках мне одной тащить. Хватит писем, да и по телефону обо всем поговорить можно.

Жизнь за колючей проволокой не сахар: обычно в комнате с двухъярусными нарами живут больше семидесяти узниц, 10-12-часовой рабочий день, понятно, нелегок. Но за день устают лишь руки и ноги — голова свободна, сердце спокойно, и если удастся приручить грызущую печаль, то можно кое-как дотянуть до конца срока. Тем более что лагерное начальство не то что не свирепствует, а всеми силами демонстрирует милость к падшим. Стоит отметить, что в «шестерке» работают психологи, обученные по швейцарской модели. То есть люди, которым можно поплакаться в жилетку, поделиться проблемами, не дающими покоя. Это, без преувеличения, «ноу-хау» российской пенитенциарной системы.

Нобелевский лауреат поэт Иосиф Бродский, сам бывший зек, отмечал две составляющие заключения — недостаток пространства, помноженный на избыток времени. К этому стоит добавить выводы из наблюдений психологов, изучавших поведение «жительниц» колонии. За колючей проволокой утихают эмоции, гаснут страсти, с постоянным без: мужчин, денег, водки, наркотиков — светлеют мозги. Долго не предвидится никаких встреч, телефон с глупой болтовней — далеко, бегать и куда-то торопиться не нужно. К тому же лагерь освобождает женщин от бытовой и семейной повинности. Выходит, что в заключении лишь тело, душа же сбрасывает оковы зависимостей. У многих просыпаются способности, спавшие на воле мертвым сном.

Подчеркиваю: все вышесказанное относится к «учреждению ЯИ-22/6». Насчет других лагерей ручаться не буду.

«КОЛОНИАЛЬНЫЕ» ТАЛАНТЫ

Уже знакомая вам осужденная Ковалева не только драматург, но и актриса. Где играет? В «колониальном» театре, созданном психологом лагеря Галиной Рословой. Что играют? В основном классику и даже «Короля Лира». Кто зрители? Сами заключенные-женщины, их «коллеги» по несчастью мужчины, к которым дамы приезжали на гастроли (!), и большие почитатели сценического таланта своих подопечных — сотрудники администрации ИК-6.

 — Народу интересного вокруг масса: сели, поговорили — у всех «полная сумка» потрясающих историй, и что-то обязательно в памяти оседает, — рассказывает Катя. — Много газет получаем, книги в библиотеке на любой вкус. Телевизор есть, кино показывают… Даже высшее образование получить можно: к нам приезжают преподаватели из института и принимают экзамены. Кажется, что в колонии сам Бог велел умнеть.

Последние слова с намеком: за три года «сидения» нарушений и замечаний за Ковалевой не числится, и если, слава Богу, ничего не изменится, то… Стучу по дереву, чтоб не сглазить.

Поразительно! Ведь никогда в российских острогах и тюрьмах не видели столько студентов, артистов, драматургов и художников. Теперь, похоже, передачу вроде «Алло! Мы ищем таланты!» можно снимать в Шаховской колонии строгого режима. Вот еще один тому пример.

В «учреждении ЯИ-22/6» и, пожалуй, за его пределами хорошо знают скульптора Светлану Сасину, которую в прошлом году почтил вниманием знаменитый коллега — Александр Рукавишников. Маэстро был очарован многими работами и особенно русалкой с бездонными глазами, «охраняющей» вместе с автоматчиком на вышке территорию колонии. Отметил и другие творения — огромных лебедей и настенное панно, сказочных зверей и птиц, Доктора Айболита.

Удивительно, что Светлана до последнего срока и не помышляла об искусстве. Зато в Шаховской колонии скульптор с 12 (!) судимостями

 — в основном за воровство и бродяжничество —«развернулась» в полную силу. Еще один удивительный, почти мистический факт: способности скульптора Светлана ощутила в себе после… инсульта. Как вы уже догадались, начальство решило поддержать дарование и исправно снабжает ее строительными материалами: глиной, песком и цементом. У ваятеля, между прочим, большие творческие планы. Только не ясно, где она намерена их воплощать- в колонии, где пробудился ее талант, или уже на свободе?

И все же пока:

Не та еда, не та забота, И слово страшное «тюрьма»

Так далеко от слова «воля».

Это ответ на вопрос, где происходит действие пьесы «Мой голубой друг». Теперь несколько слов о ее содержании. 

…В камере сидят ждущие своей участи воровка, наркоманка, убийца. Последняя, кстати, главная героиня по имени Настя. В соседнем каземате оказывается молодой мужчина — художник Вадим, «севший» за подделку картин. С ним-то и знакомится Настя — они не видят друг друга, только слышат. Из надрывных, эмоциональных монологов-исповедей быстро вырастает необычная, «камерная» любовь между геем и лесбиянкой…

Стоп. Прежде чем дальше ворошить листки с текстом, поинтересуемся ради любопытства: как в натруженных Катиных руках оказалось перо? Ведь раньше сочинять ей вроде не доводилось?

 — Ну и что? Это в колонии занятие всегда найдется, а на тюрьме от скуки мозги просто тухнут. Только чем заняться? Книги в «хате», то есть в камере, зачитаны до дыр, историю жизни соседок выучила наизусть. К тому же голод.одолевает, бабам тоже есть хочется, да и курить им охота… Какая тут связь? Сейчас поясню… Беру лист бумаги, начинаю «маляву» гнать, фантазия, как машина, работает. Начинаю примерно так: «Для вас, уважаемые коллеги по несчастью, хочу описать мои тюремные приключения, которые продолжаются уже почти двадцать лет…» Дальше начинаю творить, то есть врать со страшной силой — тут тебе и любовные приключения, драки, поиски сокровищ и остальное, что придет в мою лихую голову, — на пяти листах мелким почерком. Зову «дубака», в смысле охранника: «Отнеси в соседнюю камеру». Там, где мужчины… Те читают с громадным интересом и,.конечно, требуют продолжения. Наперебой шлют курево, чай и даже самогонку! Пишу без отдыха целыми днями, наша «хата» блаженствует по полной программе — «гонорары»-то идут исправно! «Читатели» идут на прогулку, дверь чуть не выламывают: «Дайте посмотреть на бабу-писателя!» Свиданий требуют, но я ни в какую, поскольку образу своему придуманному не соответствую…

 — Все-таки я смутно представляю себе ситуацию. Сели за стол — и пошло-поехало?

 — Я же не говорю, что выдаю шедевры на-гора. Наверное, мои сочинения несовершенны, требуют правки. Не знаю… Но тяга к сочинительству у меня проснулась неимоверная. Как голод, как жажда…

СТАНИСЛАВСКИЙ НЕ ПОВЕРИЛ БЫ. ..

Когда Катя совсем уж «проголодалась», она написала рассказ под названием «Изгои» — про несчастных сидельцев в тюремных казематах. Записывала то, что слышала и видела, благо материал под рукой был всегда отменный. Творение свое упрятала до лучших времен.

Как-то приехали в Шахово гости из Москвы, задумавшие проект «Документальный театр»: поговорили с теми, кто склонен к сочинительству, провели семинар, где читали новые пьесы. Наслушавшись профессионалов, Катя изрекла короткую фразу, ошеломившую театральную публику:

 — Ничего особенного. Я сама напишу не хуже.

И рьяно взялась за дело — изрядно перекромсала «Изгоев»: расширила круг героев, размотала сюжетную линию, брызнула красок в монологи, густо насыпала соли в характеры. Пьеса ожила, часто задышала:"У меня вся душа растоптана, хочется верить во что-то светлое, но как доктор говорит: «Надежды никакой». А иначе и быть не могло. История-то о любви, к тому же о любви тюремной, а значит, хрупкой, как стеклышко, обоим горемыкам позволено только «обнажаться» душой и «обниматься» голосами: «Я теперь вряд ли усну, я хотела бы быть рядом и держать твою руку». Но чем глубже в сердца вонзаются чувства, тем сильнее сгущается сумрак вокруг, тем пуще хлещет из раненых слов печаль. «Знаешь, друг, мне кажется, у всех, кого я окружаю, с кем я близка, почему-то их судьба трагична. Кто-то свыше хочет оставить меня в одиночестве. А этого я боюсь больше всего на свете», — говорит Настя.

Предчувствие ее не обмануло:"Вскоре этапом меня догнала страшная весть — Вадима при разборке зарезали ножом в спину, я не верила, но это факт. И вот теперь во всех своих начинаниях и когда мне очень плохо (поднимает руки к небесам) я произношу:

 — Я знаю, что ты меня слышишь. Я не зову Господа. Я не кричу: «Мама!» Я шепчу: «О, мой голубой друг, помоги!»

На исцарапанной «коже» пьесы легко найти указывающий на «родство» театральной Насти и реальной Кати штрих: «Вадим, а ведь мне сегодня отказ пришел, и я повезу свой срок в Шахово».Прежде чем отправить сочинение в Москву, Ковалева «испытала» его на подружках — бабы, до тошноты нахлебавшиеся лагерной баланды, возвратили ей стопку листов, разбухшую от слез: «У тебя, Катька, ей-богу, все как в жизни».

Вскоре пьесу прочитали на фестивале современной драматургии «Новая драма», на последующем разборе отметили суровый, вывалянный в лагерной грязи реализм, а молодой режиссер Екатерина Волкова «приговорила» вещь к постановке. Приехала в лагерь.

 — Мы хотели бы вас пригласить на премьеру в Москву…

Станиславский бы, наверное, повторил свое знаменитое «Не верю!».

ПЬЕСА ВЫШЛА «НА СВОБОДУ»

…Катя сидела во втором ряду стоместного зала Новой сцены МХАТа в Камергерском переулке, с трудом приходя в себя. Только-только вырвалась из плена: журналисты устроили за ней отнюдь не тихую охоту, обрушив на голову несчастной поток глупостей и бестактностей. Допытывались, по какой статье Катя сидит и сколько она за свою жизнь «пришила мужиков». Пришлось спасаться бегством под «прикрытием» психолога Галины Рословой и двух молодых конвоиров: видного мужчины и элегантной блондинки. Кстати, со стороны казалось, что они веселая компания друзей. На Катю пахнуло грустью: у меня срок еще не кончился, а мое произведение уже на свободе…

Она робко мазала взглядом по сцене — никак не могла поверить, что там сейчас начнут говорить ее словами. Но с каким настроением будут слушать зрители?

Когда артисты проговаривали текст, она «помогала» им, шевеля губами, — переживала всю драму заново. И мурашки бежали по коже, когда слышала: «Помоги мне выстоять, выжить в этом жестоком мире!»

 — Катя, с какими ощущениями вы, человек из провинции, приехали в столицу? Может быть, вспоминали: «Москва, как много в этом звуке…»?

 — Нет, ни о чем возвышенном не думала… Вспоминала другое — как Москва меня всегда манила и почему-то «колотила». Первый раз я поехала туда еще малолеткой: пожаловаться дяденьке Брежневу, что меня в детдоме обижают —плохо кормят, ужасно одевают, а ботинки дают только на одну ногу…

До дорогого Леонида Ильича я, понятно, не добралась, а оказалась в детской комнате милиции, где меня первый раз в жизни обрили наголо и отправили «домой». Через некоторое время возникло непреодолимое желание попасть в кукольный театр, и я опять совершила побег. В Москве меня снова лишили волос… Что еще в столице видела? Нет, не Кремль, не Третьяковку, а «Кошкин дом» — женский следственный изолятор в Бутырках.

 — Но после премьеры вы Москву «реабилитировали»?

 — Да! После спектакля меня пригласили на сцену, первое, что я сделала — попросила у моск ничей прощения. .. Чтобы увидеть и ощутить то, что удалось мне, я согласилась бы на многое. Можно назвать это «глотком свободы».

 — Вам где-нибудь, кроме театра, удалось побывать?

 — Нет, да и не хотелось, честно говоря. Вдруг потеряюсь… Вот освобожусь, тогда и насмотрюсь всего.

 — С кем-нибудь из зрителей общались?

 — Да, была удивительная встреча: лицо сидевшей рядом женщины показалось знакомым. Потом ее вспомнила: она была у меня психологом еще на «малолетке».

 — Здравствуйте, Валентина Николаевна, — говорю ей. Она нахмурила лоб: — В каком году было? Какой отряд? Я напомнила и подумала: сейчас начнет упрекать — что ж ты, так и сидишь всю жизнь… Но Валентина Николаевна неожиданно пошутила:

 — Мы с вами растем: я уже полковник, заместитель начальника психологической службы ГУИН, а вы…

Она, наверное, хотела сказать про мою пьесу, может, похвалить хотела, но и я ее прервала:

 — Да растем: я уже на «строгом режиме»…

 — Как говорится, смех сквозь слезы… Сейчас что-нибудь пишете?

 — Пишу. Три вещи сразу. Только тяжело идет: то перехода нет, то концовки. Или вообще чепуха какая-то получается. Похоже, что сейчас у моей музы критические дни. — Ваше будущие произведения тоже про зону? Она отрицательно качает головой.

ПОСЛЕДНИЙ СРОК?

Екатерина Ковалева едва ли не всю жизнь «ругалась» с окружающей действительностью —холила собственное «я», презирая законы и нормы. Верила, что крик души и сердечные муки —доводы более убедительные, чем статьи Уголовного кодекса.

Она жила в своем собственном мире, где не существует «железобетонных» правил. Сама выносила приговор и сама приводила его в исполнение. Гремучая смесь анархии и уголовщины. Каждый «взрыв» гнал ее по этапу:

Вот и живу я, себе непонятная, Жизнь моя вся перепачкана пятнами, Как на кресте, ни за что я распятая, И счастье закрыто на вечный засов.

Суд. Срок. Тюрьма. Колония. Неужели ради этого она родилась когда-то в деревне с удивительным названием Добрый Двор? Может, стоит еще раз поискать такое место на земле? Хорошо бы поселиться там на всю жизнь…

Она не божится: мол, все поняла, осознала —«завязываю».

Но что-то в ее душе разломилось, если такое — бьющее наотмашь по нервам и сердцу — она написала. Пером по бумаге Катя водила со стоном, со всхлипами, морщась от боли, словно выпускала на свет своего третьего ребенка:

Кто-то на этой планете печальной может, в насмешку, а может, нечаянно, может, от боли, а может, с отчаянья, взял и зачем-то придумал меня…

Такое сочинить нельзя, можно только вспомнить: солнечный луч, нелегально пробравшийся в камеру, в перекрестьях решеток белая церковь, головокружительный запах весны.

Вчера камера была поездом с погашенными огнями, который загнали в тупик. Сегодня слепящий мрак рассеялся, горячие слова наперебой застучали о кирпичные стены, нахлестывая сердца, выгоняя из летаргического сна надежду. Застучали колеса…

Любовь, щемящая и беспокойная на воле, взаперти и вовсе мучительна. Но с ней в обнимку — пусть мятущуюся, зыбкую — нары кажутся мягче, своды выше и зрачок в глазке камеры добрей. А срок — короче. Дай Бог, чтобы он был последний. .. Финал Катиного литературного произведения, как вы знаете, трагичен. Дай-то Бог, чтобы «пьеса» о жизни, которую она завершает на зоне, имела бы иное завершение. Ведь скоро осень с маячащим, как зыбкая свеча, УДО — условно-досрочным освобождением. Опять стучу по деревяшке, но сглазить боюсь уже меньше…

 — Сумеете привыкнуть к новой жизни? Тоже ведь нелегко будет…

 — Привыкать не придется, надо будет только ту жизнь вспомнить. Обостренно, иногда даже мучительно хочется домой, особенно когда наступает тепло — даже если мне скажут, что там голое пепелище, все равно помчусь без оглядки…

Зимой в Шахово приезжал Александр Калягин. Знаменитый столичный режиссер удивлялся здешним нравам, хвалил артистов, одарил комплиментами Екатерину Ковалеву. Даже по голове погладил, словно наставляя на путь истинный.

Она вспоминает это с легкой улыбкой. Может быть, верит, что когда-нибудь судьба снова сведет ее с народным артистом и режиссером. Как драматурга…