Пьеса Курочкина — история про некоего Цурикова, нового русского героя-бизнесмена, давно не спящего с женой, не соблазняющего секретаршу Машу, уставшего от налоговой инспекции, но прежде всего — от себя самого, живущего по заведенным правилам и испытывающего странную тоску. Тоска Цурикова написана тем неотчетливым, легкомысленным и абсолютно прозрачным письмом, которое так отличает драматургию Курочкина: этой тоски как бы и нет, но вся она разлита в атмосфере напряженных и абсурдистских диалогов с женой, приятелем, секретаршей и любовником жены. Традиция, в которую Курочкин вписывает свой текст, и есть драма абсурда в ее беккетовском изложении. Ничего не понятно, но напряжение растет, тоска разливается и хочется выть.

Курочкин рассказывает жизнь Цурикова просто и страшно. И не поймешь, что в ней — реально, а что — ирреально. Сначала к нему домой является его погибший сослуживец Пампуха, веселый молодой человек, которого никто в армии не бил, а он однажды взял и выстрелил себе в рот. Цуриков отдает ему свою жену, а сам удаляется в ад, откуда ему прислал приглашение его отец. Он несуетливо собирается, берет с собой секретаршу Машу и любовника жены Диму, деловито фотографируется на загранпаспорт и отправляется в путь.

Ад ждет его за порогом, а точнее — прямо здесь, на той же сценической площадке. Пока секретарша и любовник смиренно посиживают на авансцене, точно стражники в «Гамлете», в ожидании своего предводителя, сам Цуриков ведет странные беседы с отцом (Алексей Петров). Отец у него — вовсе не зловещая тень, а занятый своими проблемами мужчина. Единственное, что отличает его от живого, — это экзотический способ препровождения времени: в преисподней он живет с маленькой девочкой лет четырех-пяти. В этом невероятном кульбите отчетливо проявляется исполненный изобретательности и парадоксальности курочкинский стиль. Извращение или сильнейшее проявление человечности — чего больше в этом адском развлечении отца? Насквозь проницаемая для обыденности ноосфера — огромная информационная воронка, втягивающая прошлое, настоящее и будущее, — заменила место таинственного античного рока.

Цуриков без излишнего трагизма переживает свою внезапную тоску, стоически принимает приход мертвого Пампухи, бессмысленно прозябает в аду, даже не обратив внимания на проходящего мимо жалкого Бога-заику (Владимир Нелинов), которому стыдно возвращаться на небеса. Его собственная жена, раздражающая его своими глупыми вопросами, все давно понимает и любит его, как может (нервная и изящная работа Елены Дробышевой). Да и все остальные принимают фантастические обстоятельства пьесы спокойно и сдержанно.

Михаилу Угарову ничего не стоило бы сочинить из этого инфернального туристического трансфера цепочку презабавных аттракционов с чертями, господом богом и недотепой-фотографом, передающим Цурикову записочку в ад: «Дорогая тетя, как вы там, у меня все плохо, забери меня отсюда». И хотя черти поют у него песенку, и хотя фотограф (Алексей Крижевский) эффектно возжигает свой адский слепящий огонь, и хотя тетушка (Ольга Лапшина) произносит трогательные и смешные монологи о своем обожаемом, не по годам развитом племяннике, весь строй спектакля сдержан и прост. В нем легко открывается жизнь современного человека, механическая, бессмысленная, трепетная, исполненная тоски и проницаемая для всего, что раньше становилось предметом экзотической метаморфозы: ад совсем рядом, он - в ежедневном течении жизни, его не нужно живописать подробно и обстоятельно.

Актер Анатолий Белый — Цуриков совершает инфернальный трансфер в той неподражаемо-элегантной манере, которая стала его отличительным актерским клеймом. Он спокоен и сдержан, только внезапно его глаза просвечиваются небесной влагой, едва заметной слезной дымкой познания. Он возвращается из ада в квартиру, постепенно изгоняет из нее веселого самоубийцу Сашу Пампуху ( Олег Долин), любовника Диму (Артем Смола), секретаршу Машу (Юлия Чебакова) и остается наедине с женой. И нет в этой сценической конструкции никакого пафоса, никакой морали. Просто они начинают жизнь в непрерывном трансфере, с бесконечно открытой визой в ад, с ежедневными сигналами из запредельного, лишенного всякой инфернальности, ставшего родным, сопредельным.

Элегантность — тот стиль, которым отмечен этот совсем не эффектный спектакль. Возможно, изобретательная, но аскетичная тайнопись Курочкина требует чуть более мускулистого, эффектного театра. Чтобы иногда с ужасом узнать историю Пампухи, чтобы заплакать над записочкой несчастного недотепы-фотографа, чтобы явление девочки — адской возлюбленной отца — обжигало так же, как когда-то знаменитый мунковский «Крик». Для этого Михаилу Угарову понадобилось бы родиться режиссером. Но достаточно и того, что у него хватило пристального интереса к пьесе Максима Курочкина, умного и образованного литератора, сильно чувствующего жизнь.

Алена Карась