Друзья познаются не только в беде, но и в радости. В этом смысле «Арт», сыгранный по пьесе Ясмины Реза Игорем Костолевским, Михаилом Филипповым и Михаилом Янушкевичем в день открытия в Кирове фестиваля «Новая драма», — спектакль о дружбе. Правда, разрушенной несовпадением мнений на современное искусство. Хотя при чем здесь картина, этот белый прямоугольник раздора, в котором, если приглядеться, можно рассмотреть белые поперечные полосы? В начале-то была радость, радость приобретения, радость, которую не разделил давний друг…

Они не случайно похожи, Марк (И. Костолевский) и Серж (М. Янушкевич). Высокие, предпочитают однотонные костюмы и темные водолазки, слушают монолог Ивана (М. Филиппов), синхронно положив нога на ногу (причем оба правую на левую), и одинаково не «врубаются» в суть его сложных, еще не начавшихся семейных отношений. Они, похоже, и сами сознают эту похожесть, и оттого больнее каждому встречное непонимание. Сержу непонятно, как Марку может не нравиться белая картина, Марку непонятно, как Серж мог выложить 200 тысяч франков за это белое дерьмо… А понимания хочется, и потому каждый апеллирует к Ивану (М. Филиппов), в надежде подкрепить его мнением свое собственное…

В стихии этой пьесы актеры чувствуют себя так, будто всю жизнь только о ней и мечтали, свободно и естественно меняя интонацию, фонтанируя репликами. «Ни сам мир, ни все великое и прекрасное в этом мире никогда не рождается в результате разумных вещей», «Человек своего времени — это вклад в цивилизацию. ..», «Я не верю в те ценности, на которых стоит сегодняшнее искусство»… Внешне простые, обыденные, они взрывают зал, включают его в контекст сопереживания. И, вначале согласившись с тем, что фестиваль «Новая драма», удачно выбрав для пролога спектакль «Арт», представляет театр драматурга, а не режиссера или актера, незаметно для себя понимаешь, что пьеса Ясмины Реза очень даже артистическая и зрительская, да и режиссерски она выстроена будь здоров. И вполне допускаешь, что в чем-то она и о нашем отношении к культурной столице — в размышлениях ли о жизни, в разговорах ли об авангардном и классическом в искусстве…

Почему же я решил, что «Арт» — это о дружбе? Разве то, что один видит в нерациональной покупке поступок в высшей мере поэтический, а другой не способен любить Сержа, покупающего эту картину, и как следствие — уже не понимает, на чем могут держаться отношения с тем, кто так легко объявляет, что эти цвета его трогают, говорит о чем-то дружественном? А отношения, которые распались в результате всех этих речей и событий? А привязанности, которые улетучиваются? А испытательный срок?

Но ведь сказано уже: «Я безнадежно ищу друга, который был изначально создан для меня…» И «за друзьями всегда надо присматривать, иначе они от тебя ускользнут», произнесено. Да и «я хочу быть вашим другом, добрым духом…» не ветром надуло. И смешной лыжник, с благословения Сержа нарисованный фломастером Ивана рукой Марка, совсем не случайно появился на белом прямоугольнике раздора. И то, что все нарисованное на белом полотне легко смывается, уже ничего не значит. Потому что и на белом полотне можно рассмотреть: под белыми облаками падает белый снег, падает, пока человек, скользящий вниз одиноким лыжником, не исчезнет и не обретет где-то там свою плоть. И пусть на белом не видно ни белых облаков, ни снега, ни холода, ни одинокой фигурки, никто не оспорит Марка, утверждающего: на полотне метр шестьдесят на метр двадцать изображен человек, пересекающий пространство и исчезающий в нем…

И уважать человека, этого ли, другого, можно уже за то, что пересекал он это пространство на ваших глазах, а не за то, что соглашался с вашим мнением или оспаривал его, больно царапал своей самостоятельностью или раздражал бесхребетностью. Любить людей ради них самих, без той надежды, которую на них возлагаешь. А чемпионов в дружбе нет. Друзья, может быть, и не равны в споре в прошлой дружбе, но в настоящей — равны. Так что не выбирать свой лагерь надо было Ивану, а подниматься по ступеням прощения, преодолевая словесное безумие и душевный дискомфорт…

ОДНОВРЕМЕННО

Пересекающими пространство и исчезающими в нем видятся и герои моноспектаклей Евгения Гришковца «Как я съел собаку» и «Одновременно». Причем в последнем это пространство, вполне зримое, ограниченное суровой ниткой, продернутой сквозь четыре вбитых в сцену гвоздя, почти уже поглотившее исполнителя, все-таки отпускает его к залу, позволяя переступить нить и подарить падение бумажной звезды тем, кто не успевает загадать желание в миг настоящего звездопада. Немножко ограничивают это пространство и повторы некоторых ключевых слов, жестов, образов, мизансцен из первого моноспектакля. Человек в летном шлеме курит так же зябко и внешне мужественно, как и моряк с острова Русский. Зима, «хочу домой, хочу домой!», «и с этим ничего не поделаешь, с этим надо жить», «наступает счастье», «это нормально», ощущения детства, которые больше, чем ощущения. ..

Это повторы и неповторы одновременно, это как сцепки вагонов, жесткие, но необходимые. И, раз уж они есть, пусть будут. Тем более что два этих моноспекталя вряд ли где-нибудь еще идут в спарке. Тем более что «Как я съел собаку» Гришковец обещал в скором времени снять. Может быть, потому, что его пространство слишком уж поглощает, настолько слишком, что все время приходится объяснять: «я», который это рассказывает, — это другой человек, а того уже нет, и у него уже нет шансов вновь появиться…" Хотя что объяснять, если и сказанное вначале: «Я расскажу о человеке, которого теперь уже нет, его уже не существует, в смысле — он был раньше, а теперь его не стало, но этого, кроме меня, никто не заметил. ..» вполне в контексте «Арта» и его пересеченного пространства. Настолько в контексте, что даже удивляет, почему к железнодорожникам, русским матросам и японским летчикам Гришковцу не добавить еще и лыжника. Тем более что дело-то ведь не в конкретных носителях конкретных профессий, а в том, что они оттеняют…

Рассказа о рассказанном не получится, моноспектакли Гришковца лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать или прочитать о них. В них больше иронии, чем можно было бы предположить, читая тексты пьес, в них больше лирики, исповедальности, чем выдают внешне косноязычные рассуждения о том, что там на острове Русский, где герой был моряком, «желание ДОМОЙ было настолько сильным, что переросло в конкретный дом, и я не помещался в нем, как не влез ни в одни дофлотские брюки. Дома не было! Меня не было! А еще потом появилось время… и ощущение, что оно движется… уходит, в смысле…»

В конце концов это ощущение движущегося, уходящего времени, исчезнувшего человека, утраченного дома, опустевшего, хоть на короткий миг, пространства важнее всех этих «я подумал или я там сказал», слишком подвижного ударения в слове «одновременно», железнодорожников, передвигающихся короткими стежками.

ЦЕЛЬНОСТЬ И - НИКАКОГО ОБЛОМА

Пересечь хоть какое-нибудь пространство — для Обломова (арт. Владимир Скворцов) из спектакля «Облом оff» подвиг. Все его на этот подвиг подвигают — Штольц, Ильинская, доктор. Более преуспевает в этом доктор, который одним названием болезни имени Обломова должен был вытеснить своего пациента из пространства бытия. А он, умерев от собственной цельности, куда живее всех живых в финальной, предпоклонной сцене. Перестал верить словам — и здравствуйте пожалуйста! — никакого облома, сплошной тотус… То есть целый, цельный человек, а не какая-нибудь половинка, четвертинка, осьмушка… Те живут, суетятся, посыльными служат, свою половинку ищут, «Каста диву» поют… А тут надел халат — и цельный, придавил диван — и величина постоянная. Правда, в цельности этой и постоянстве величины долго не живут, только до удара или старости. Потому что «на службе только часть человека нужна, а целый человек не нужен»…

Мысль Михаила Угарова, автора и режиссера, понятна: его Обломов не столько ленив, сколько самодостаточен. Делиться не хочет — ни для Ильинской (хотя какое же созвучие имени, Илья Ильич!), ни для Штольца («Мало для человека дело делать»), ни для доктора. Прошел место, где была жизнь. Чуть что — жизнь ли трогает, любовь ли сердце щемит — в домик, под символичное скрещение рук над головой. И в то же время: по набережной до конца не пройдет, а умереть достойно, как и подобает цельному человеку, сможет… И это ведь не оправдание Обломова — его завершенность. Ничего случайного, всему свое время — толочь корицу и замечать ямочки на женских локотках, писать письма и получать ответы. Как после слов «Больше и лучше любить не умею», произнесенных женщиной, которая только еще настраивалась на долгое и полное чувство, не понять, что Выборгская сторона — это вам не Гороховская улица. А после сомнительной фразы «Бог умер» как не перестать верить словам. Тем более что интуиция, ощущение уже прожитой жизни, уже пересеченного пространства не подводили.

Пьеса Михаила Угарова — оригинальная пьеса, сходство с хрестоматийным «Обломовым» кончается скоро. Угадан современный нерв восприятия. Важны не внешние проявления, а глубина чувств. Впрочем, последнее можно отнести и к постановкам, с которыми не пересеклись. И продолжить словами героини завершающего программу фестиваля «Новая драма» спектакля «Шоппинг & Fuckinq»: «Когда-нибудь мы узнаем, зачем все это. Никаких не будет тайн. А пока надо жить… надо работать…»

Фестивали же приходят и уходят. А ощущение новизны и пересеченного пространства остается. И впереди еще много света.