…Зеленые костюмчики не без элегантности, но мятые, экономического класса — фирменный стиль боулинг-клуба. Камуфляж, камуфляж, камуфляж — время пошло пятнами: от стресса, или от стыда, или на что-то у времени злая аллергия. Черное шелковое белье — тоже вариант униформы…

Вспыхивает красный индикатор игрушечного оптического прицела. Блестит помятый саксофон, дико похожий на скелет ручного пулемета. И безумный автоответчик повторяет беспрестанно: «Дома нас нет. Оставьте сообщение после звукового сигнала. Дома нас нет…» Мы пересекаем это пространство ежедневно, перебежками. (Кому особо повезло — пересекает по пути к дому.) И вот нам оставили сообщение. Пока — без звукового сигнала. Звуковой сигнал мог бы быть сложным ремиксом саксофона, пулемета, вопля, воя и взрыва…

Фабула? В трагифарсе Олега и Владимира Пресняковых нет фабулы. Братья из Екатеринбурга (филолог и социолог, оба — преподаватели УрГУ) написали пьесу почти аллегорическую, отрывочную, осколочную, по форме странным образом схожую с «Игрой снов» Стриндберга. Она почти совпала по времени премьеры со стринаберговским спектаклем в театре “Et Cetera”. И это, понятно, не единственное совпадение в судьбе «Терроризма» (МХАТ, заметим, начал работать с текстами братьев еще осенью 2001 года).

Но пьеса Пресняковых — это уж не игра снов, а прямая игра кошмаров.

Кошмарные сны, как известно, есть преломление дневной реальности. Сцены из пьесы «Терроризм» могут сейчас присниться каждому.

…Провинциальный топ-менеджер, вполне приличный человек, летит на переговоры. Время нынче сжато, как пружина: его ждут в городе N через три часа. Но он не прилетит через три часа: аэропорт заминирован. Вроде бы заминирован: на взлетной полосе — вещи, оставленные без присмотра… Натурально, все оцеплено. Странен разговор топ-менеджера с двумя случайными философствующими, клоунствующими попутчиками. Примерно такой:

 — Ну что значит «взорвется — не взорвется»? Все это уже взорвалось.

 — А где… м-м-м… руины? Осколки?

 — Видите ли, все это уже взорвалось внутри.

…Внутри — в спальне любовников, где попреки, слезы, крик и игра в насилие похожи на трамвайную перебранку и на настоящее насилие. В армейской казарме, где три солдата травят четвертого: от прикола до расстрела. В разговоре двух страшных старух, дворовых Парок русской провинции. В безумном, зачем-то изложенном дурными стихами монологе Роковой Женщины из хрущобной пятиэтажки о том, как ее травят соседи, как она отвечает ударом на удар. В рассказе о том, как приучали к порядку кота. В трепе трех подружек о родителях: как воспитывали, как диван берегли, как огурцы соленые экономили, как спьяну, тяжело и прицельно в педагогических целях плевали в лицо… И есть ли сегодня в России взрослый человек, который никогда хотя б не слышал таких рассказов?

Лучшая, сквозная сцена пьесы — сцена Матери (Кристина Бабушкина) и Сына (Сергей Медведев). Сыну по сюжету девять лет. Он картавит, не знает дней недели, он почти слабоумен от страха и одиночества. От того, что рожден нелюбимым. От того, что похож на деда, а Мать ненавидит своего отца. И за дело.

 — Ты тупарь, да ? Ты в-а-ше не как нормальные люди! Сиди читай тихо!

Эпицентр взрыва — здесь. Цинготные гены, воспаленные нервы — бикфордовы шнуры. Ноосфера озлобления пополняется с каждым выдохом.

Актеры МХАТа — Марина Голуб, Елена Лемешко, Юлия Чебакова, Владимир Тимофеев, Александр Фисенко, Виталий Хаев — так естественны в своих ролях, что становится еще страшнее. Знать, хороший был пленэр…

Неделей раньше некоторые из тех же молодых актеров играли в другой премьере, в романтической мелодраме Серебряного века. Там, к сожалению, об органичной игре речь не шла.

И недостаток житейского пленэра ощущался в каждом жесте.

…Текст трагифарса Пресняковых страшно похож на записи в духе документального театра. Или на разговор студентов в трамвае «Аннушка», услышанный намедни. Или на скандал в туристическом автобусе месяц назад: почему плата за туалет на стоянках не включена в цену экскурсии?

.Автобус шел от Эгейского моря к дому Девы Марии и апостола Иоанна в горах над Эфесом. От качания прав мелкой дрожью побрякивали бутылки, припасенные экскурсантами для святой воды. Гид, уроженец Алтая, шептал: «Я ж предупреждал: лучше ехать в среду, по-людски, с немцами!С немцами легче найти общий язык».

Хороша пьеса Пресняковых или нет? «Пластилин», пьеса Василия Си-гарева, поставленная Кириллом Серебренниковым год назад, по праву сделавшая театральное имя автору и режиссеру, — той же школы. «Пластилин» крепче, искуснее, лучше написан.

Но — написан. Писателем. Талантливым. И не каждый зритель «Пластилина» — сигаревский Максим (как Н. А. Некрасов, потрясенный рукописью «Бедных людей», сам отнюдь не был Макаром Девушкиным).

А текст пьесы «Терроризм» обманчиво прост: Кажется, ее можно дополнять новыми сценами — вслух, по кругу, с миру по нитке. Понимаю тех, кто жестко сказал после мхатовской премьеры: «Это — не моя жизнь». В том и удар, что в «это», даже выйдя из Белогорской крепости чистой русской речи и людских отношений, уже может угодить почти каждый. Как менеджер из пьесы — в оцепленный спецназом аэропорт.

И частотность, пожалуй, растет Она давно растет. Под знаком этого нелюдского лая, вздора склоки на пустом месте, не огороженном ни страховочной сеткой воспитания, ни решеткой «корпоративного этикета», ни благодушием достатка, ни палисадом традиции, можно читать и рассказы Шукшина, и «Архипелаг ГУЛАГ». Об этом была «Родня» (1981) — возможно, самый весомый фильм Никиты Михалкова, фильм, который не поминают, даже вздыхая о «Рабе любви» и «Обломове» (тяжело как-то его поминать)…

Страшная девочка, наглухо упакованная в наушники плеера, плясала под неслышный миру «звуковой сигнал» в кадре «Родни».

Девочка выросла. И стала Матерью из пьесы братьев Пресняковых.

«Это» действительно как-то ширится — от поколения к поколению. 

Возможно, плотность крика, попрека, изувеченной речи подошла к критической точке. А механизмы самоочистки ноосферы одной шестой части суши устали, износились и работают из последних сил. И они искрят — как долго искрила в Пушкинском Доме электропроводка, не обновленная с 1916 года. И их прорывает, как старые трубы, — то там, то здесь.

Может быть, главный message «Терроризма»: то, что так или иначе знают все, стало артефактом. Или гражданским высказыванием со сцены.

И притом гражданским высказыванием очень молодых людей. Это очень обнадеживает: Угнетает другое. Спектакль фангасмагоричен и страшен. Но неча на зеркало пенять… Угнетают размеры зеркала. Шукшин и Астафьев (потом и «ГУЛАГ») выходили в свет миллионными тиражами. «Родню» смотрели сотни тысяч, и наверняка кого-то она сильно впечатляла. Фильмы Киры Муратовой — уже только тысячи людей.

А сигаревский Максим, силою вещей, никогда не увидит «Пластилин» в Центре драматургии и режиссуры. И Мать, наотмашь бьющая затравленного девятилетнего сына, не придет во МХАТ, на Малую сцену.

И чем шире распухает то, что криво, что подернуто нервным тиком, искажено ухмылочкой, застывшей чуть не в костях лица, — тем камернее и кабинетнее зеркало русского критического реализма. Естественно, это не зеркалу упрек. Знать бы - кому?!

Фото:

 — «Терроризм»: спасатели

Елена Дьякова