— Мне важно было приехать в Томск, — сказал Евгений Валерьевич накануне спектакля. — Этот город я люблю с детства. Здесь, в Томском университете, учились мои дедушка и бабушка, здесь я впервые влюбился в театр…

 — Когда и как это случилось?

 — Это было в 1983 году, я приехал в Томск на весенние каникулы. Город был обклеен театральными афишами. На одной из них я прочел: «Шляпа волшебника». И захотел попасть на этот спектакль, потому что обожал сказки Туве Янссон о муми-троллях. В Дом ученых, где давали тот спектакль в студии пантомимы, которой руководил актер Александр Постников, попасть было практически невозможно. Билетов не было. Я упросил билетера пропустить меня, кемеровского мальчишку. От того, что увидел на сцене, у меня снесло «крышу».

 — Нынче вы играли в Томске впервые?

 — Да, и это важно для меня. Это приятно. Я не волнуюсь. Нисколько не переживаю. Спектакль «Как я съел собаку», вся фактура его, задумывался здесь, на берегах Томи. Не в Томске, но в Кемерове, там тоже Томь течет. И мне кажется, что здесь, на берегах Томи, она будет звучать адекватно и актуально.

 — Вы не раз признавались, что написали «Собаку», чтобы избавиться от своих воспоминаний. Как я понимаю, от воспоминаний о службе в армии, точнее, о тех месяцах, что провели на Русском острове. Вы считаете потерянными эти три года службы для себя?

 — Сейчас уже не поймешь, потерянное оно или нет. Без этого жизнь, возможно, пошла бы по-другому. То есть она точно пошла бы иначе. Была бы другая жизнь… Уж точно, армия была серьезной травмой. Такое жизненное переживание, которое так просто не уйдет. До сих пор снится.

 — А что именно снится?

 — Снится всегда одно и то же: тебя неожиданно забирают служить, и ты едешь снова служить, причем сразу прикидываешь, как же объяснить им, что ты уже отслужил, и как сообщить родным, что тебя снова забрали… Между прочим, подобные сны снятся почти всем, кто служил. 

 — Нам выпало стать свидетелями перелома эпох. Одна страна ушла, другая пришла. Вас эта смена волнует, вы думали над тем, что наше с вами поколение нынешних 35-летних оказалось перемолотым этим временем кризисных перемен?

 — Мы получили уникальный опыт. Все те авторы соц-арта, включая и Владимира Сорокина, живут обидой на время, на страну, на прошлое.А я не хочу так жить. Мне не хочется тащить обиду на сцену. За три года службы я видел такое, что был бы еще один «Стройбат». Не хочу жить прошлым или заглядывать в будущее. Я - сентименталист. А для сентименталиста очень важно существовать в том времени, в каком ты живешь.

 — Герои ваших пьес боятся жизни, бегут от нее или стоят в стороне. Иногда складывается впечатление, что они неудачники и в чем-то маргиналы…

 — Нет, нет, нет. Маргиналов не люблю, к ним не отношусь. Мой персонаж — живой человек. Нормальный. Он мало отличается от меня. Разве я похож на маргинала? Да, мои герои находятся в некотором смятении перед жизнью. Они не могут ответить на вопросы «почему», «зачем», но у них много поводов продолжать жить. И если почитать внимательно, то можно понять из этого текста, за кого герой будет голосовать на выборах.

 — Вы дистанцируетесь от соц-арта, от современной драматургии, то есть вы не считаете себя современным автором?

 — Я пишу сейчас о том, что происходит со мной сегодня, и так получается, что это современно. Но во всех этих мероприятиях, связанных с современной драматургией, во всех этих тусовках я не участвую. Я однажды был в Любимовке, на фестивале современной пьесы, и больше туда никогда не поеду. Я не занимаюсь манифестами. А там круг тех, кто себя обороняет и кто себя продвигает. Мне это не интересно.

 — Что вам не скучно в жизни?

 — Жить не скучно! Вот приехал в Томск, встретился с одноклассниками. Сейчас поедим, выпьем немного водки, совсем чуть-чуть. Это не скучно. Почитать новую книгу Ирвинга Лу из Норвегии. Посмотреть новое кино. Поехать в другой город, потом вернуться домой. Почитать с дочерью «Гарри Поттера», сходить с ней в кино на «Человека-паука». Послушать новую музыку. Сильно-сильно переживать из-за того, что все в жизни происходит не так. Что надо все бросать и переделывать. Волноваться из-за того, что не так получается с новой пьесой. Очень гордиться и радоваться, что еду на какой-то фестиваль, что представляю свою страну. Радоваться новому успеху. Сейчас заниматься выпуском нового альбома. Хотя это новое для меня дело, совершенно не свойственное мне.

 — Имеется в виду музыкальный альбом?

 — Да, музыкальный. Чтобы не было скучно, я делаю какие-то странные движения, которые многие не одобряют. Вот сейчас я буду выступать в московских ночных клубах. Не сам по себе, а вместе с группой «Бигуди» из Калининграда, там, кстати, играет моя жена Елена. Она — на аккордеоне, я буду читать тексты под музыку. Мне это нравится, я считаю, что это остро и современно. Причем это не андеграунд какой-то. Мне важно, чтобы дело, которым я занимаюсь, было успешным. Успех важен как результат труда. Успех — необходимая составляющая труда. А успех можно ощутить тогда, когда ты нужен.

 — И все-таки непонятно, почему в музыку ушли? В театре вы востребованы. На ваших спектаклях переаншлаги…

 — А я знаю, что в театре каждому отмерено очень немного времени. Себе я отвожу еще лет пять-шесть, когда буду остро интересен. А потом, может быть, начну писать роман. А почему в музыку ушел? Может быть, потому, что музыку можно записать, а спектакль нет. Театр — это такая деятельность в области искусства, которая не фиксируется адекватно ни на каких носителях. Даже если записать на пленку, она мало передает тот спектакль, что вы видели. Театр — это всегда сегодня, и в этом смысле он всегда витален невероятно. Поэтому не стоит беспокоиться о каких-то «вензельках», чтобы потом, когда пройдет какое-то время, правильно поняли то, о чем я хотел сказать…

Вот какое живое, подлинное впечатление мы можем получить сегодня от прочтения, скажем, Эраста Роттердамского? Да никакого! Ни хрена не можем!.. И от Бокаччо не можем. Мы можем разобраться, удивиться, порадоваться. Но живое впечатление мы получить не можем. Придет время, и те, кто будет жить после нас, не смогут получить живого впечатления от Достоевского, потому что слишком старым будет язык, и реалии жизни будут совсем другие. И будет сложно получить впечатление, сложно будет пробиться туда, в ту эпоху. Пока еще можно, пока текст пульсирует… Но все равно со временем замрет.

 — По поводу языка сейчас ведется много споров. Например, такая точка зрения: классический русский язык, на котором написаны многие книги, отмирает, он все более и более становится книжным, а разговорный — другой. Что считать живым языком?

 — В этом-то и проблема русского языка. Эти два языка существуют дистанцированно. Вот в английском слово “fac” употребляется и в разговорной речи, и в литературе. А у нас знаменитая пьеса Равинхилла “Shopping & Facing” так и не была переведена на русский язык. Как переводить: «Покупки и пое… ки», так, что ли? Так и осталась на родном английском, потому что русский язык не готов к этому. А главное, я не уверен, что я хочу, чтобы он был готов к этому. Тот язык, которым говорит улица, никак не прорывается ни на экраны, ни на телевидение, тем более на сцену. Возьмем фильм про ментов, «Улица разбитых фонарей». Почему народ смотрел этот сериал? Не по причине каких-то детективных сюжетов, довольно убогих, а потому что мужики одеты в «правильные» свитера, в джинсы дешевые, едят то, что приносят из какого-то киоска. А как режиссеры ловко сочинили диалоги! Речь персонажей не была искусственной, хотя мы же знаем, как менты разговаривают в обычной жизни.

 — Тем не менее мат на сцену прорывается. Мы видели не один такой спектакль, где нецензурное слово употребляется запросто. Но тема языка, как и тема театра, бесконечна. А нам надо ставить точку в разговоре.

 — Лучше многоточие. Это мой любимый знак препинания. ..