У Мальчишки — исполинские пластиковые уши, как у Масяни. Синюшный, жалкий, костистый затылок Мальчишки мелькает под бейсболкой. Тщедушен, агрессивен, как «совок» — кормилец и добытчик — в очереди за порошком «Лотос», папа Воин (Галина Петрова), тонущий в штанах коверного, в грозных подтяжках, в пестрой ковбойке и огромном галстуке, в жалкой лыжной шапочке «петушком».

Их Мама, как это и бывает в таких случаях, следит за собой тщательнее. На ней кукольно-кокетливое розовое платье, взбитые рыжие хвостики заколоты семью пластмассовыми эгретками, купленными на лотке у метро. Из-под пышной мини-юбочки, достойной детсадовского праздника с караоке «Стрелок» и Алены Свиридовой, торчат желтые клоунские панталоны.

Мама похожа на рыжую тайваньскую Синди с глазами живой девочки. Мама — самая уязвимая. И ее уязвляют, как умеют. В этом есть скрытый комплекс, старательно-глумливый кураж вырождения: Мама затронута распадом чуть меньше, чем Воин и Сын.

В интерьере малогабаритной квартиры царят песочница с игрушками, железная дворовая горка, с которой лихо скатывается вся семья, и телевизор Hi-Fi, занимающий полсцены. Кажется — из этого телевизора все они и вышли.

Три нелепые фигурки, три умницы-актрисы «Современника» — Чулпан Хаматова, Ольга Дроздова и Галина Петрова — очень точны пластически в этом мельтешении. 

Здесь сознание определяет бытие, и телевизор — пророк его. А таблоиды и рекламные ролики — слуги и глашатаи. Одуряющая пестрота тряпичных радов станционного рынка, журнала «Семь дней», виртуального балагана телешоу — первый знак нищеты «маленьких людей», героев спектакля. Верка Сердючка и Регина Дубовицкая. Басков и Киркоров, “Cosmo” и «Желтая газета» (или их сербские аналоги) — культурные герои, образцы манер, скрижали для несчастных героев пьесы Срблянович и спектакля Чусовой. Нет ответа лишь на один вопрос: вкусы Мамы, Папы, Сына вызвали к жизни и утвердили в прайм-тайме все вышеупомянутое? Или, напротив, эта фарсовая семья из «спального района» с детским усердием и доверчивостью впитала все вкусы, мечты и ухватки, которым их обучали, облучали в прайм-тайм — с самого детства?

И нытье Мальчишки: «Если вы мне не купите кроссовки, я вас подожгу» — здесь почти реально.

…Все это яростно, с драйвом и раскованностью пародии сыграно тремя актрисами. Сыграна и подпочва пьесы: безмерная детскость всех троих владельцев железной дворовой горки и волшебной шарманки телевизора Hi-Fi.

Пьеса молодой сербской писательницы Биляны Срблянович — той же беспощадно-разоблачительной, соленой и черной школы, что захлестнула за два-три сезона продвинутые сцены Москвы. Того же ряда, что «Откровенные полароидные снимки» Сары Равенхилл, пьесы Мариуса фон Майенбурга ( «Огнеликий» и «Паразиты» на сцене ЦиМа), да и Василия Сигарева (не столько «Пластилин», сколько «Черное молоко»), и (отчасти) «Терроризм» братьев Пресняковых. Но Срблянович явно идет дальше: надуманные драмы оборачиваются лихим фарсом. А истинные трагедии, порожденные мнимыми, — ведут к покаянию. 

Как, впрочем, и в сигаревском «Черном молоке». В тексте пьесы…

«Чернуха» Срблянович с кроссовками и угрозой поджога, с малогабаритной бездуховностью, с нищетой, щедро, как задник телестудии, расписанной кислотными красками, очень смешна. И, пожалуй, пародирует не только телешоу, но и интеллектуальную драму «Огнеликий», где брат и сестра, подростки из мелкобуржуазной немецкой семьи, протестуют против бескрылой жизни родителей: сперва — инцестом, а там и пироманией с летальным исходом.

В семейке героев Срблянович появляется Собака Надежда (Полина Рашкова). Собака в круглых дешевых очках и ситцевом платьице, в дырявых вязаных гетрах, в зябком образе уличной и вокзальной нищеты.

Собака ли она? Девочка ли бродяжка? В мире тратифарса нет этого вопроса (как в реальности, например, нет вопроса: откуда берутся на вокзалах девочки-бродяжки?). Собака всегда крайняя, над ней с оттяжкой издеваются все. Но теплый бок и преданный скулеж Собаки рождают смутные, вроде бы как невостребованные и давно умершие здесь чувства…

И когда Сын вдруг решает уехать в какую-то мифическую (как и все у них там) Канадогерманию, когда он с мешком на спине мучительно ползет вверх по той скользкой горке, с которой так весело скатывались вниз, к себе домой. Мама и Папа Воин, когда пантомимическая сцена передает труд, терпение и тяжкий груз взросления, когда Сын уже почти наверху — отчаянный вой Собаки:

 — Вернись! Они умрут без тебя! —

…действительно заставляет его вернуться домой. Вниз. По той же горке.

А Собака воет и плачет, и знает, о чем говорит: у нее тоже были Мама, Папа и телевизор, тычки и попреки, и замороженная пицца, но не было чего-то там… скажем, юбочки с блестками — и Собака подожгла, подожгла…

В мире не условном, а человеческом такой Собакой стал бы Огнеликий. Срблянович и ее московская сверстница режиссер Нина Чусова испытывают «черную драму» едкими реактивами реальности. Получают взрывную реакцию. 

…И когда все четверо нелепых мультяшных героев, вечных детей, вечных сирот, рабов пестрого виртуального мусора плачут, зовут отца и мать, просят прошения у темных высот театрального потолка — перестаешь жалеть, что Мальчишка вернулся из Канадогермании в свою дурную, балаганную юдоль.

Вдруг вспоминаешь: есть и иные пути стать взрослым. Помимо ухода.

Видимо, что-то сходное чувствует и весь премьерный зал. Две вечные его партии — «контрамарочники» и «билетники», редко совпадающие в оценках спектакля, на этот раз единодушны. Шесть молодых женщин — драматург, режиссер, четыре актрисы — вывернули едкий «черный фарс» наизнанку. И объединили зал мыслью о самом простом: у всех есть или были родители.

Фото:

 — Песочница: «черный фарс» наизнанку

Елена Дьякова