Здесь и сейчас.

Поэтому современный театр — это не просто эстетический институт, это клиника. В том смысле, что здесь не только разыгрывают пьесы, здесь общество, хочет оно того или не хочет, получает самые точные диагнозы своих недугов. Так что фестиваль «Золотая маска» не просто показал нам лучшие российские спектакли — он предоставил петербуржцам наиболее полную картину болезни российского общества. Вот на нее-то и стоит оглянуться.

Героический инфантилизм — открытие фестиваля

Долгое время понятия «молодая режиссура», «молодой театр» связывались исключительно с Петербургом, в Москве главенствовали мэтры — Захаров, Табаков, Гинкас, Райкин. Теперь наши «молодые» состарились, а в Москве, наоборот, появилась целая компания тридцатилетних экспериментаторов. Говорят они без всякого стеснения том, от чего не только у стариков, но и у людей среднего возраста кризис наступает. Педерасты, уголовники, террористы из изгоев произведены в герои. Американский драматург Марк Равенхилл признан кумиром, и, пока театр на все лады осваивает его первую скандальную пьесу Shopping & Fucking, ширится круг его подражателей в России. Братья Пресняковы, Василий Сигарев спешно создают свои опусы о трепетной любви голубых, зеков, наркоманов. Но дело, конечно, не в героях и не в тексте, сплошь состоящем из отборной нецензурщины. Дело в интонации. Удивила именно она.

Из всех «новых» достойным «Маски» был признан только один режиссер, но зато самый харизматичный — Кирилл Серебренников. И привез он как раз очередной опыт Равенхилла «Откровенные полароидные снимки». Героев своих — уголовника, его подругу да двух педерастов — режиссер поселил в странный «террариум», нечто среднее между общественным туалетом и больничным боксом. Загнанные в этот неуютный (мягко говоря) угол, они в течение двух с половиной часов мучились одиночеством, нелюбовью. Неизлечимая болезнь, которой болен один из голубых, нигде не называется, но всем понятно, о чем речь. И, пожалуй, выдержать этот поток негатива было бы невозможно, не придумай режиссер весьма символический ход. Герои спектакля Серебренникова то и дело надевают на головы заячьи ушки и превращаются в сущих детсадовцев. Но главное, что ход этот — неформален. Персонажи московских «Полароидных снимков» действительно не преодолели возраста тинэйджеров, когда бунтуют от того, что не знают, как еще объяснить взрослым, что тошно и больно, когда боятся произнести «люблю», чтобы не пришлось потом отвечать за откровенность. Они не пугают, как пугают герои пьес Равенхилла, их жалко, как бывает жалко детдомовских детей.

Ручки домиком

Автор еще одной громкой премьеры прошлого московского сезона — драматург Михаил Угаров. Он написал пьесу Oblom off по роману Гончарова и сам ее поставил. Угаров не так молод, как Серебренников, зато его актеры — как раз из той компании молодых, что гордятся своей непривязанностью к конкретному театру и клюют на все рискованное. И темы спектаклей Угарова и Серебренникова совпадают. Никакого классического барина-лежебоки Обломова в спектакле Угарова нет. Обломов Володи Скворцова — еще младше, чем герои Серебренникова со смещенной ориентацией. Ильюша — Скворцов вообще еще не дорос до того, чтобы какую-то ориентацию иметь: ни сексуальную, ни социальную. Он по-прежнему смотрит на мир детскими широко распахнутыми карими глазами, а когда становится страшно — не колоться отправляется, а складывает ручки над головой домиком и забирается под стол, чтобы взрослый мир его не «запятнал», на «засалил» в салочки. Да так искренне, так естественно это делает, что Андрей Штольц — его товарищ по детским играм в утонченном, даже изысканно-театральном исполнении Анатолия Белого — испытывает неподдельное чувство стыда за утраченную невинность. Вот только произнести «люблю» Обломов так же боится, как боится пройтись вдоль Екатерининского канала. И как ни старается Угаров убедить нас, что это беспросветное детство на самом деле просто исключительное здоровье, а история его Обломова — трагедия цельного человека, который не нужен обществу, не верится в это, хоть умри. И причина смерти Обомова видится именно в инфантилизме, в патологической неспособности отвечать за собственную жизнь, не говоря уже о чужой.

И вообще от этих спектаклей странное ощущение остается — будто не настоящий это театр, а какие-то детские шутки, игры, мистификации, блеф. Ибо нет в сих опусах никаких сознательных, содержательных историй, которые возникают от четкого видения мира режиссером. Порой кажется, что и сами режиссеры так же складывают ручки домиком над головой, не решаясь предложить собственный, внятный взгляд на мир, собственный вариант выхода, а только кричат о том, что им плохо и неуютно. Не оттого ли на нынешней «Маске», как и на прошлых, никто из так называемых молодых так и не приблизился по уровню мастерства ни к Додину, ни к Гинкасу, ни к Петру Фоменко, ни к московскому маргиналу Погребничко, ни к Евгению Гришковцу.

«Повезло нам, что они флагов не опускали»

Кстати, последний, хоть и ближе к поколению «новых», все же проявляет удивительную зрелость, вынося на зрителя глубоко интимные опыты самопознания. На последней «Маске» он взял и пересказал документальную книгу об английских и немецких кораблях, а получилась история о мужчинах для женщин. Как так случилось. Да очень просто. Взрослые в отличие от детей не кричат о том, что плохо, а задают вопросы. Вот Гришковец и спросил себя, что он представляет собой как мужчина, а вернее, чего он собой не представляет. За картинками морской хроники он увидел живых героев, которые не опускали флагов и погибали «не в виде самих себя, а в виде прекрасных больших кораблей-дредноутов». А где-то в отдалении от героев поставил своего двойника-персонажа, который ежедневно делает нечто такое, что вынужден оправдываться перед женой. И в процессе спектакля расстояние между героем Гришковца и теми, настоящими, героями все сокращалось и сокращалось, потому что вдруг обнаруживалось, что внутри Жени Гришковца, который прямо тут, перед нами, мучается и терзается документальными фактами героизма, есть все, чтобы при известных обстоятельствах оказаться одним из тех героев. Только, когда перед женой оправдываешься, надо обязательно вспомнить об этом — о том, что где-то плывут твои дредноуты, и тогда все будет по-другому.

Жанна Зарецкая