Фото Михаила ПЕРИКОВА — Как я понимаю, директор Глобуса Татьяна Людмилина сделала вам предложение, от которого, как принято говорить, нельзя отказаться?

 — Отказаться, вы же понимаете, всегда можно, но мне не захотелось. Хотя в Красноярской драме много хорошего, и было что терять. Там хорошая труппа, там были перспективы, там была возможность реализовывать какие-то амбиции. Мои спектакли до сих пор идут и на большой, и на малой сценах. Но Глобус сегодня — очень хороший театр. В нем работают профессионалы, здесь очень сильная, тренированная труппа. К тому же далеко не каждый театр может похвастаться тем, что наряду с серьезным взрослым репертуаром так внимательно относится к детским спектаклям. Такой баланс — явление уникальное, мне кажется.

 — Вы уже определили, каким будет ваш новый спектакль в Глобусе?

 — Я не хочу торопиться, я всего неделю в театре и стараюсь понять, что нужно мне, что нужно сейчас театру и труппе. Хотелось бы сделать точный, взвешенный выбор, чтобы это было название, необходимое именно в этот момент.

 — У вас есть, как показалось, склонность к текстам современных авторов, к тому, что называется новой драмой. Вы ставили Гришковца, Олю Мухину: А есть ли у вас персональный список классических пьес, которые вы бы хотели поставить в первую очередь?

 — Конечно, есть, однако пока я их ставить не буду. Очень нравится Гоголь, но сегодня практически во всех театрах есть Игроки. Нравится Чехов, но его ставят столько, что это уже табу. И пока не созреет что-то по-настоящему, ставить Чехова я не рискну. И еще мне, такая вот странность, нравятся некоторые детские истории. Я хотел бы еще сделать что-нибудь для детей.

 — Детский спектакль Бемби, который вы поставили в Глобусе, очень грустный. Дети плачут. Не жалко их?

 — Это правда, дети плачут. Да и у многих взрослых слезы на глазах. Но я думаю, это нужно, чтобы у ребенка был такой опыт сострадания, который он бы запомнил. Я, например, никогда не смогу снова посмотреть фильм Белый Бим Черное ухо — потому что хорошо помню, как плакал в детстве. Детям, я уверен, нужны разные эмоции — они воспитывают чувства.

 — Театр — искусство коллективное, произведение создается усилиями многих людей, занятых в спектакле. Как режиссер соединяет все разнонаправленные силы, какие существуют технологии успеха?

 — Технологии какие-то существуют, но в какой-то момент они становятся, как бы это сказать, нелепыми по сравнению с действительностью. Потому что вокруг живые непредсказуемые люди, к которым эти технологии невозможно применять. И в этом-то вся прелесть… Просто нужно, чтобы все эти живые люди захотели одного и того же… Здесь нет рецептов, нет готовых решений. Но если ты не врешь, если ты можешь объяснить, что у тебя болит, тогда этот посыл передается. Если есть задача, цель, идея (смешное слово, но я не могу найти другого), смысл — тогда все должно получиться.

 — Вам, безусловно, удалось, когда вы ставили спектакль Ю в Глобусе, передать этот посыл актерам: они говорят, что полюбили и пьесу Оли Мухиной, и спектакль…

 — Вы знаете, с этой пьесой все очень странно: Когда ее читаешь впервые — это одна история. Перечитываешь — другая… Читаешь еще раз — третья. Это фантастическая пьеса, она заражает такой любовью к людям, о которых ставишь спектакль, что трудно устоять… В этой пьесе так много всего за словами, она дает повод фантазировать, дает воздух.

 — Ощущаете ли вы свою принадлежность к поколению, как принято сейчас говорить, тридцатилетних?

 — Пожалуй, ощущаю. Мне кажется, что поколенческая близость существует, хотя мы разбросаны в пространстве и мало общаемся. Это то, что существует невербально и чувствуется на расстоянии. Мне нравится то, что делают Кирилл Серебренников, моя однокурсница Нина Чусова, совершенно замечательная. Есть Дмитрий Феликсович Черняков…

 — Один из главных персонажей спектакля — Москва. Но это тот случай, когда столичность не раздражает провинциального зрителя. Любите Москву?

 — Знаете, Москву, как правило, ругают те, кому в ней не к кому пойти, у кого там нет друзей. Мне же, слава Богу, пойти в Москве есть к кому. Вы правы, Ю - очень московская пьеса, и Москва предстает в ней каким-то городом будущего, совершенно невероятным.

 — Но в то же время в Ю с приметами современности смешано ретро, данное через призму советского кинематографа: костюмы и шляпы, платья — будто из старых фильмов. Любите кино?

 — Люблю. У меня вообще с кино странные отношения. Очень нравится немое кино, старое черно-белое немое кино. Ты понимаешь, сколько там наива, фантазии и - в хорошем смысле — детства. И сколько перспектив. Ты видишь, что это еще не поток, не производство. А сегодня кино из искусства превращается в аттракцион, в Диснейленд. И мне не всегда это интересно.

 — Спектакль, в отличие от фильма, не вечен. Он живет, старится и рано или поздно умирает. Не обидно?

 — В этом, может, и есть своя прелесть. И свой смысл.

 — Но спектакль, даже самый замечательный, сущест-вует только здесь и теперь, при определенных благоприятных условиях. А если актеру в трамвае ногу отдавили или нахамили? Тогда может ничего и не получиться…

 — Ничего, это можно и пережить. К тому же в сиюминутности события есть смысл: сегодня спектакль один, завтра — другой. Актер дольше держит паузу — и все меняется. У зала тоже ведь может быть другое дыхание, публика ведь тоже приходит в театр с улицы, с работы, в разном настроении. Профессия театрального артиста такая инфернальная, это такое странное занятие. .. После спектакля ведь ничего не остается, кроме программки.

 — А после режиссера? Тоже ведь ничего материального не остается?

 — Это-то мне почему-то и нравится — ничего материального.